Прежде, чем ответить на этот вопрос я хочу определить, а точнее поставить себя в рамки казахстанского автора. Это необходимо в том смысле, что я – это в первую очередь я, а уже потом все остальное. Для своей матери я сын, для жены муж, для читателя моих текстов поэт. Я думаю, что главное для человека – это быть существительным в первую очередь. Так, для матери я являюсь хорошим (любое прилагательное) сыном, для жены – верным мужем, для читателя – либо плохим, либо хорошим. Читатель не будет задумываться о том, к какой национальности я принадлежу, он будет думать о стихах, если, конечно, они ему понравятся. 

К примеру, я восхищаюсь степным волком Германа Гессе. Он пишет: «Человек – это сад с сотнями деревьев, сотнями плодов, сотнями трав". Это прекрасный образ. Я не говорю – немецкий писатель Герман Гессе, я говорю просто – Герман Гессе. Кобо Абэ пишет: «Год за годом мимо них, как воды реки, текут ученики и уплывают, а учителя, подобно камням, вынуждены оставаться на дне этого потока." Сравнить учителей с камнями, а учеников — с мимо проплывающими водами — это жестоко и красиво. И здесь я не говорю японский писатель Кобо Абэ.  

Но для кого я – не просто поэт, а казахстанский автор? Не для носителя русского языка и не для моего соотечественника. Я буду казахстанским автором для третьего человека, для переводчика или для читателя этих переводов. И вот, что я могу сказать этому миру, как казахстанский автор? Все, что угодно. Я казах. Я буду говорить уверенно, что я казах, ибо доказательством этого факта будет строчка в моем паспорте и разрез глаз на моем лице. Я казах, который думает и говорит не на казахском, но на русском языке. И дело не в сложившихся обстоятельствах, дело в моем выборе. Да, отчасти я заблудившийся кочевник русской речи и как правило, всякий заблудившийся должен непременно узнать свои следы и вернуться по ним домой, в начало своего пути, чтобы, взглянув на свою жизнь как на свою личную историю, пойти новой дорогой. Но я никуда не вернусь. Я привык к пространству русского языка, стены которого обвешаны стихотворениями сотней поэтов и писателей. Я привык к этому воздуху. 

Я понял, что важно видеть расстояние между буквами, потому что оно всегда одинаковое, если оно не одинаковое, то это не слово, а предложение. Это малая пустота внутри слова и есть начало мысли. С (воздух) т (воздух) о (воздух) л. Следующие расстояние — между словами. Оно больше и его можно услышать. Так, у каждого человека есть свое слово и это его имя. И имя — оболочка с некой пустотой внутри, которая необходима для первой мысли. 

И все это, казалось бы, в чужом для меня пространстве. Раньше я испытывал стыд за незнание своего родного языка (не бытового, литературного), но сегодня я сознаю, что пространство языка не шире пространства как такового. То есть, не стоит придавать этому большого значения. Если мы красим стены своей квартиры это не значит, что стены подъезда должны быть обшарпанными и бесцветными. Так быть не должно. Мы должны стремиться к равновесию пространства. Грубо говоря, если моя квартира окрашена в зеленый цвет, а квартира соседа в синий – это означает, что моя квартира окрашена в зеленый, а квартира соседа в синий и не обязательно чтобы цвет подъезда был бирюзово-синим. Достаточно, чтобы он был чистым. Мы, современные люди, способны ловить и удерживать равновесие пространства, когда как другое, равное по значимости измерение становится полной противоположностью в контексте моего разговора. Я говорю о равновесии времени. Я говорю о невозможности. Время — это лошади, мчащиеся неизвестно куда, лишь бы мчаться и когда какое-нибудь чудо искусства возникнет на пути этого стада часть стада провалится в пропасть мгновения не по своей воле, по инерции, а другая часть будет не понимать происходящего из-за плотной степной пыли. А может время это никакие не лошади, но высокие холодные мраморные статуи без каких-либо образов (безобразные) и любви. Не важно. Мы все равно будем относится к часам как к одному из удобств, которое выдумал человек. Время — это стул. Время — это чашка утреннего кофе. 

И все-таки, вопреки войнам и болезням, ровное тихое искусство слова всегда находило это равновесие, чтобы человек шёл, ибо люди канатоходцы во языцех. Идти не значит шагать в целом, но говорить и наблюдать. Хорошее стихотворение это вечность, и к вечности мы всегда близки, важно чувствовать себя, свою кожу, эту нежную границу, которую легко перейти. Стоит лишь открыть глаза.

Что еще я могу сказать этому миру? Я повторюсь – все что угодно, но станут ли меня слушать, а если и станут, поймут ли меня правильно? Примут ли мой голос за степной тюльпан, а горло за китайскую стеклянную вазу? Поймут ли, что ключицы могут быть не только побережьем атлантического океана, но и рукояткой тугого тюркского лука. Смогут ли они почувствовать зуд каждой стрелы в молчаливом колчане? Я не знаю. Борис Поплавский в своей статье "Среди сомнений и очевидностей" заметил: "Не для себя и не для публики пишут. Пишут для друзей. Искусство есть частное письмо, посылаемое наудачу неведомым друзьям и как бы протест против разлуки любящих в пространстве и во времени. Потому-то так же мало настоящих читателей, как мало настоящих друзей. Потому-то каждый настоящий читатель мог бы быть другом и сам бы того хотел". И вот, что я бы сказал своему другу.

Сегодня я смотрел на дерево, ветви которого отпилили по высоте двух метров. Одна из веток, срубленная у основания так и не коснулась земли. Она держалась за остальное дерево, как человек держится за другого человека. Не тянется, а именно держится. Это случайность, но я так хочу отдавать себя полностью таким случайностям. Так, человек изучающий космос иногда перестает думать и начинает просто наслаждаться звёздами.