Некоторые стихи – словно вода; другие – как воздух; иные – будто тюрьма или скачущий конь. Стихи Сэма – это окно в смешанный, многослойный мир, где язык (-и) и говорящий (-ие) сплетены, где они одновременно и скачущий конь (временами язык (-и) - конь, а порой - всадник), но и тюрьма, и воздух, и вода.

За этим окном — символический пейзаж, будто созданный Иеронимом Босхом, но на пишущей машинке или в ноутбуке, старомодной ручкой или карандашом. В О переводе ничего, первом из Двух Сбоев, речь Святой Терезы Авильской перекликается с Силентиумом, стихотворением русского поэта-романтика Фёдора Тютчева, где лирический герой сетует на то, что «мысль изреченная есть ложь» , и с Поэмой 1212 Эмили Дикинсон, которая начинается так: «Слово гибнет/Если прозвучало…» Ложь, смерть и насилие переплетаются: ложь - это разновидность насилия, вид смерти; смерть - это, возможно, ложь, как и насилие; насилие - это, возможно, разновидность лжи, и уж точно вид смерти, и так далее, до бесконечности.  В поиске истоков очевидно, что мотивы всех трёх стихов восходят к Псалому 115, в котором говорящий в отчаянии восклицает: «Всякий человек - лжец».

Точно так же поэзия Сэма устанавливает диалог между языками и носителями, в котором носитель становится языком и наоборот. Такой рекурсивный диалог между несущими смысл и смыслообразующими элементами, изображающими слово таким, какое оно есть - олицетворенный пистолет, цветок, или кусок окровавленной плоти - придает поэзии Сэма глубокую духовность. Сэм в поиске истоков, то ли своих собственных, то ли языка / языков, или всего вместе, возвращает хлебные крошки к первоначальной буханке:

потому что я приму в расчет свой сбой.

потому что я приму в расчет первопричину слова.

потому что я приму в расчет проблеск мерцание

изъяна сияние в сердце

треснувшего камня 

потому что я вспомню гладь и блеск, тонкую пленку талой воды

струящуюся меж льда замерзшего озера и рассекающей стали

потому что память воспроизводя, проблескивает 

струйкой протекает на мгновение между одним забыванием

и другим