Во время карантина мой сын поет в ванне. 

– Ulta-pulta с буквы ‘u’ – это он цитирует свою любимую сейчас книгу, а потом кричит деревянному фламинго: Держись, идет волна, всем капут, плюх-плюх!

Современные ученые считают, что без нахождения в языковом контексте попытки передать язык третьему поколению безнадежны. Но я не сдаюсь – на первых кубиках сына были нарисованы сорок четыре буквы алфавита хинди, а на его полках стоит куча индийских комиксов, которые мои родители покупают ему во время поездок в Индию (или поближе, в Нью-Джерси). Обычно выбор сынишки останавливается на комиксах на английском, но нередко он просит рассказать ему и о Ханумане или Улупи – хотя я не уверена, что он все понимает. При этом его личико расплывается в улыбке заговорщицкого ликования: 

– Папа этот комикс не поймет, потому что только мы с тобой знаем хинди, – и мне не хочется его разочаровывать.

В нашем отдаленном норвежском городке можно услышать десятки разных языков, но не каждому удастся столкнуться с тем языком, который я заставила выучить моего бывшего парня из колледжа прежде чем согласилась на серьезные отношения. Единственная возможность услышать хинди у нас здесь – это подслушать болливудский мотив в моих наушниках или стихи, которые я бубню себе под нос. Когда мы только приехали, я этого не замечала; я была слишком погружена в перевод одного маврикийского романа, написанного на хинди – перевод, о котором я сначала мечтала пятнадцать лет, а потом над которым работала почти десять. Тогда мой сын еще не говорил, поэтому я запросто рассказывала ему днем о своей работе на хинди, а вечером переходила на английский с мужем.

Но потом сын заговорил и пошел в детский сад. Его воспитатели, милые и корректные люди, попросили его рассказать о своей родине, Америке, а сын ответил, что люди в Америке – вегетарианцы. Разве у меня мог быть больший повод для восторга? Но потом мы с мужем заметили, что сын разговаривает на английском с чудовищным акцентом. Тогда мы сразу установили правило, испугавшись, что он не сможет разговаривать со всеми дедушками и бабушками – никакого норвежского дома, только английский. И хинди, добавила я, а сын заметил: 

– Но только с тобой.

Как и многие другие аспекты моей культуры, хинди всегда был бормотанием на фоне, языком фильмов, которые на вечеринках мы включали на повторе, языком двух смуглых лиц, влюбляющихся под дождем. На этом языке моя бабушка притворялась неграмотной, когда в нашу дверь стучали свидетели Иеговы. Половина списка покупок была на этом языке… и именно это последнее оказалось проблемой на экзамене по хинди в университете. Экзаменатор сказал, что хоть я и знаю язык, но использую один и тот же глагол, когда говорю о нарезке моркови и новости о теракте; и подытожил, что я знаю только «кухонный хинди».

Курсов по хинди на моем уровне не было, поэтому в библиотеке не нашлось никакой литературы на хинди. Но профессор, преподававший «Введение в хинди», предложил мне книгу, о существовании которой я не подозревала: антологию стихов, написанных на хинди американцами, с именами через дефис и не только. Меня словно вынесло в открытое море, оказывается, на хинди все-таки была литература, и я взахлеб рассказывала об этом моим ошеломленным родителям. Я твердо решила, что найду и прочту как можно больше и  и смогла получить стипендию от правительства США, убедив комиссию, что кто-то должен изучить эту литературу. Эта стипендия оплатила два года аспирантуры с проживанием в общежитии для аспирантов и несколько рядов книг на хинди, выросших у меня на полках. В год подачи своего заявления я влюбилась сразу в двоих: в еще не переведенного на английский писателя из Маврикия, точнее в его звонкую, искреннюю поэзию и прозу – и в моего будущего мужа, который никогда раньше не слышал известную песню «Thoda Resham Lagta Hai», которую пародирует Раким, не заплатив за права на нее ни ее исполнительнице Лате Мангешкар, ни ее автору Баппи Лахири.

В течение многих лет мой муж доказывал на деле, что готов принять все то в культуре «деси», чем я захочу с ним поделиться – он учился сам готовить даал и бхинди, брал уроки болливудских танцев, чтобы не чувствовать себя скованным на нашей свадьбе. Однажды он сам повез моих родителей на экскурсию в здание британского парламента, а они все время только и делали, что сравнивали его с другим, лучшим зданием парламента, которое они видели где-то раньше. Единственное, на что, как он сказал, он не способен – это на изучение иностранных языков. Полностью погруженная с тот момент в подбор синонимов к слову toufaan, я не придала этому особого значения.,. Потом Трамп выиграл выборы, и мы переехали в Норвегию с новым членом нашей семьи. И тут, даже раньше чем научился говорить наш ребенок, я обнаружила, что муж на самом деле был вполне способен к изучению иностранных языков, и очень неплохо с этим справлялся – и тут вдруг оказалось, что на хинди он говорить не хочет.

Мне позвонили. В редакции остались довольны последними правками в переводе. Эта книга стала уже неотделимой от меня, и вот теперь она отправлялась в англоязычный мир – мир, в котором я уже не жила. Муж предложил отпраздновать событие, но я только взорвалась – неужели он не понимал, что я безутешна? Меня могло успокоить только укачивание нашего малыша и нашептывание ему стихов на хинди лежа на полу нашей квартиры, оформленной в духе минималистического скандинавского шика,. В конце месяца я впервые после рождения ребенка рассталась с ним надолго, чтобы неделю провести на писательской конференции; уехать от подальше от моего коварного мужа-билингва казалось облегчением, таким что я даже совсем не подумала сначала о расставании с сыном. Все это время я чувствовала себя так, словно меня уносило от моего берега, и так оно и было, но по возвращению я почувствовала, что течение относит меня все дальше и дальше от прежней себя и от отношений, служивших мне якорем во время нашего переезда через Атлантический океан. Я уже не могла разговаривать с сыном как с младенцем, наполняя его разум, как пустое судно. У него появились свои мысли, свой язык; когда он рассказывал мне о той неделе без меня, я видела, что он мысленно пытался найти слова на английском, обозначавшим что-то очевидное для него на норвежском. Бесполезно, подумала я, и вместо этого решила научить его кататься на велосипеде. Я бежала впереди и кричала: «Быстрее!» – но про себя думала: jaldi, jaldi!

– Когда ты повезешь их в Индию? – спросил мой лучший друг зимой, перед пандемией, когда все еще казалось возможным.

Все, кроме этого. В последнее время все мои поездки в Индию выпадали на чьи-то похороны. Но после переезда в Норвегию я уже пропускала и их, физически не успевая добраться из пункта А в пункт Б до до того, как тела становились прахом, а прах развеевали над Гангом. Моя виза истекла, а с новым правительством Индии я не хотела иметь дела. Я сказала, что поеду позже, и это были не просто слова.

Но потом наступил карантин и снова похороны. Я стала чаще разговаривать на хинди. Когда мой сын спрашивал: «Что ты сказала?», я ему не отвечала. Хинди стал языком. на котором я говорила чтобы оградить его от полных скорби разговоров с родственниками. Слова про тему смерти, которые я когда-то выучила, чтобы получить высший бал на экзамене, на котором спрашивали о трагедиях, а не о нарезке овощей; теперь же мой словарный запас изливался в виртуальное выражение горя, протянувшееся от востока к западу.

Но было уже слишком поздно. Ведь индийские комиксы, чаще всего написанные по мотивам хиндуистской мифологии, были мрачными. Вот некоторые из них, которые мы прочли до того, как я решила их забросить. Обезьяна поджигает остров и наблюдает за тем, как он горит; дурачок сидит на дереве и смотрит, как лев ест его друзей; мать по ошибке обвиняет в убийстве своего приемного сына-мангуста и убивает его. В общем, сын знал, как будет «смерть» на хинди.

– А фламинго умеют плавать? – спрашивает он, готовясь погрузить на дно брусок, выкрашенный в розовый цвет.

– Кажется, нет, – отвечаю я, – хотя они проводят время в воде. Хочешь, посмотрю в телефоне?

– Ага, – он ждет. Я беру телефон и вбиваю слова в поиск. Оказывается, я не права.  Я хочу сказать ему об этом, но он говорит первым: 

– Если они не плавают, то почему они проводят время в воде?

И правда вот в чем: язык моих родителей никогда не станет для меня мостком, спасающим от любой неизвестности. Я могу дать сыну счастливое детство, какое было у меня – рождество и дивали, холи и норвежский парад на семнадцатое мая – но он всегда будет знать свой второй язык, английский, как язык кухни и домашних правил во время карантина. Он никогда не будет говорить на хинди так, чтобы спасти меня от одиночества. На секунду я впадаю в ступор, и он отвечает на свой вопрос сам:

– Jeevan uska pani hai, – что значит «его жизнь – вода»  это строчка из стихотворения, которое я читала ему во время купания еще до его первых слов, еще задолго до того, как я начала волноваться о том, как он воспримет последнюю строчку, где все умирают. Я смотрю на сына, а он целует фламинго и, надеясь на лучшее, отпускает его с всплеском в воду.